Неточные совпадения
Мими стояла, прислонившись к стене, и, казалось, едва держалась на ногах; платье на ней было измято и в пуху, чепец сбит на сторону; опухшие глаза были красны, голова ее тряслась; она не переставала
рыдать раздирающим
душу голосом и беспрестанно закрывала лицо платком и руками.
Алеша подошел к нему, склонился пред ним до земли и заплакал. Что-то рвалось из его сердца,
душа его трепетала, ему хотелось
рыдать.
С Катериной Ивановной сделался припадок. Она
рыдала, спазмы
душили ее. Все около нее суетились.
В час, когда вечерняя заря тухнет, еще не являются звезды, не горит месяц, а уже страшно ходить в лесу: по деревьям царапаются и хватаются за сучья некрещеные дети,
рыдают, хохочут, катятся клубом по дорогам и в широкой крапиве; из днепровских волн выбегают вереницами погубившие свои
души девы; волосы льются с зеленой головы на плечи, вода, звучно журча, бежит с длинных волос на землю, и дева светится сквозь воду, как будто бы сквозь стеклянную рубашку; уста чудно усмехаются, щеки пылают, очи выманивают
душу… она сгорела бы от любви, она зацеловала бы…
— Запылилася, окоптела, — ах ты, мать всепомощная, радость неизбывная! Гляди, Леня, голуба́
душа, письмо какое тонкое, фигурки-то махонькие, а всякая отдельно стоит. Зовется это Двенадцать праздников, в середине же божия матерь Феодоровская, предобрая. А это вот — Не
рыдай мене, мати, зряще во гробе…
Человек робкия
души и чувствовавший долго, может быть, тягость удручительныя неволи
рыдал, орошая слезами своими скамью, на которой ниц распростерт лежал.
Так караван и отвалил без хозяина, а Груздев полетел в Мурмос. Сидя в экипаже, он
рыдал, как ребенок… Черт с ним и с караваном!.. Целую жизнь прожили вместе
душа в
душу, а тут не привел бог и глаза закрыть. И как все это вдруг… Где у него ум-то был?
Слезы
душили меня, я сел на диван и, не в силах говорить более, упал головой ему на колена,
рыдая так, что мне казалось, я должен был умереть в ту же минуту.
«Пти-ком-пё», — говорю, и сказать больше нечего, а она в эту минуту вдруг как вскрикнет: «А меня с красоты продадут, продадут», да как швырнет гитару далеко с колен, а с головы сорвала косынку и пала ничком на диван, лицо в ладони уткнула и плачет, и я, глядя на нее, плачу, и князь… тоже и он заплакал, но взял гитару и точно не пел, а, как будто службу служа, застонал: «Если б знала ты весь огонь любви, всю тоску
души моей пламенной», — да и ну
рыдать.
Этот человек, двадцать лет нам пророчествовавший, наш проповедник, наставник, патриарх, Кукольник, так высоко и величественно державший себя над всеми нами, пред которым мы так от
души преклонялись, считая за честь, — и вдруг он теперь
рыдал,
рыдал, как крошечный, нашаливший мальчик в ожидании розги, за которою отправился учитель.
Воскреснув пламенной
душой,
Руслан не видит, не внимает,
И старец в радости немой,
Рыдая, милых обнимает.
— Полно, — сказал он, обратясь к старухе, которая
рыдала и причитала, обнимая ноги покойника, — не печалься о том, кто от греха свободен!.. Не тревожь его своими слезами…
Душа его еще между нами… Дай ей отлететь с миром, без печали… Была, знать, на то воля господня… Богу хорошие люди угодны…
Мутный шум наполнил залу. Все в ней засуетилось от криков девушки, а она, как обожжённая, металась за решёткой и
рыдала, надрывая
душу.
— Да, смешная была история, — сказал он, продолжая улыбаться. — Я сегодня все утро смеялся. Курьезно в истерическом припадке то, что знаешь, что он нелеп, и смеешься над ним в
душе и в то же время
рыдаешь. В наш нервный век мы рабы своих нервов; они наши хозяева и делают с нами, что хотят. Цивилизация в этом отношении оказала нам медвежью услугу…
Здоровая, сильная личность не отдается науке без боя; она даром не уступит шагу; ей ненавистно требование пожертвовать собою, но непреодолимая власть влечет ее к истине; с каждым ударом человек чувствует, что с ним борется мощный, против которого сил не довлеет: стеная,
рыдая, отдает он по клочку все свое — и сердце и
душу.
Бурно кипит грязь, сочная, жирная, липкая, и в ней варятся человечьи
души, — стонут, почти
рыдают. Видеть это безумие так мучительно, что хочется с разбегу удариться головой о стену. Но вместо этого, закрыв глаза, сам начинаешь петь похабную песню, да еще громче других, — до смерти жалко человека, и ведь не всегда приятно чувствовать себя лучше других.
С бледным лицом, с распущенными седыми волосами стоял он подле гроба, когда отпевали усопшую;
рыдая, прощался с нею; с жаром целовал ее лицо и руки; сам опускал в могилу; бросил на гроб первую горсть земли; стал на колени; поднял вверх глаза и руки; сказал: «На небесах
душа твоя!
Головщик наш Арефа тут же стоял и сразу его послушал и ударил: «Отверзу уста», а другие подхватили, и мы катавасию кричим, бури вою сопротивляясь, а Лука смертного страха не боится и по мостовой цепи идет. В одну минуту он один первый пролет перешел и на другой спущается… А далее? далее объяла его тьма, и не видно: идет он или уже упал и крыгами проклятыми его в пучину забуровило, и не знаем мы: молить ли о его спасении или
рыдать за упокой его твердой и любочестивой
души?
Один козак, бывший постарее всех других, с седыми усами, подставивши руку под щеку, начал
рыдать от
души о том, что у него нет ни отца, ни матери и что он остался одним-один на свете. Другой был большой резонер и беспрестанно утешал его, говоря: «Не плачь, ей-богу не плачь! что ж тут… уж бог знает как и что такое». Один, по имени Дорош, сделался чрезвычайно любопытен и, оборотившись к философу Хоме, беспрестанно спрашивал его...
— Я был уверен в твоей невинности, сын мой; нет, ты не мог так пасть, бог не дает порочному такой
души; тебя избрал он в свое воинство, — и игумен обнял его, и тронутый Феодор
рыдая целовал в плечо старика.
— Матушка!.. Поверь ты мне!.. Как перед Богом скажу, —
рыдая и ломая руки, говорила Фленушка. — Молода еще — кровь во мне ходит. Душно в обители, простору хочет
душа, воли!
Думала прежде Настя, что Алеша ее ровно сказочный богатырь: и телом силен, и
душою могуч, и что на целом свете нет человека ему по плечу… вдруг он плачет,
рыдает и, еще ничего не видя, трусит Патапа Максимыча, как старая баба домового… Где же удаль молодецкая, где сила богатырская?.. Видно, у него только обличье соколье, а душа-то воронья…
— Так и сказал, — ответила Аграфена Петровна. — Терзается, убивается, даже
рыдает навзрыд. «Один, — говорит, — свет, одна услада мне в жизни была, и ту по глупости своей потерял». В последний раз, как мы виделись, волосы даже рвал на себе… Да скажи ты мне, Дуня, по истинной правде, не бывало ль прежде у вас с ним разговоров о том, что ты ему по
душе пришлась? Не сказывал ли он тебе про свои намеренья?
Оно не разрывается при освобождении
души из созданной врагом темницы смертью, — смертью, как зовете вы, язычники, освобождение
души от вражеских уз и плачете притом и
рыдаете.
— Вспоминала я про него, — почти вовсе неслышным голосом ответила Дуня крепко обнимавшей ее Аграфене Петровне. — В прошлом году во все время, что, помнишь, с нами в одной гостинице жил, он ни слова не вымолвил, и я тоже… Ты знаешь. И вдруг уехал к Фленушке. Чего не вытерпела, чего не перенесла я в ту пору… Но и тебе даже ни слова о том не промолвила, а с кем же с другим было мне говорить… Растерзалась тогда вся
душа моя. — И,
рыдая, опустилась в объятья подруги.
А мысль о мертвом отце, лежавшем в могиле, не уживалась как-то в
душе впечатлительной девочки. Зато, когда наступила зима и земля побелела от снега и веселая Арлетта опрометчиво предложила своей воспитаннице проехаться в тройке, девочка разрыдалась неутешными слезами и долго, страстно и отчаянно
рыдала, целые сутки, напугав весь дом.
Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета, почему ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он целовал ее, плача,
рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее, любить во веки веков. «Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои»… — прозвенело в
душе его. О чем плакал он? О, он плакал в восторге своем даже и об этих звездах, которые сияли ему из бездны, и не стыдился исступления сего»…
«Мамочка! —
рыдало что-то внутри меня. — За что, за что? Ты не слышишь, родная, свою девочку, не знаешь, как ее обидели! И кто же? Самая близкая, самая любимая
душа в этих стенах! Ты бы не обидела, ты не обидела ни разу меня, дорогая, далекая, милая!»
А потом он напьется пьян и будет плакать,
душить себя за горло и петь,
рыдая...
— Милый, родной ты братец мой, — могла она только сказать,
рыдая. Она не смела произнести имя жениха, не только что просить о нем; стыд девический, а более строгий обычай запрещал говорить ей то, что у нее было на
душе. Ей, девице, позволено было только плакать об отце или брате; слезы, посвященные другому мужчине, хоть бы и жениху, сочли бы за преступление. Но в немногих словах ее было столько скорби, столько моления, что брат не мог не понять, о чем так крушилась Анастасия.
Какими
душу разрывающими ужасами все это сопровождалось, об этом не дай бог и вспомнить! По всем еврейским городам и местечкам буквально возобновлялся «плач в Раме»: Рахиль громко
рыдала о детях своих и не хотела утешиться.